Дик "Море"
к списку авторов и произведений





Дик


МОРЕ








Где-то во времени.



- Иди к Картеру!

Книжка отлетела от стены, а женская нога в кроссовке прямым ударом загнала ее обратно под кровать.

- Как я могла полюбить человека, который не любит даже себя?

И она птицей вырвалась из двери, где осень только-только продирала глаза: 14 ступенек вниз и под эстокаду, решительно стирая подошвы об асфальт. Лука остановился перед невидимым барьером разочарования и поприветствовал соседку, что каждый день в это время выходила подкормить кошачий выводок, а холод дубил его рубашку. Ковач захлопнул дверь. Сказать, что Лука был рад, значит не сказать ничего. Миссис Андерсон часто путала бледные снега Хорватии с чернотой сербской ночи, курительный дым между средним и указательным пальцем с крестным знамением православных, цельтельство и целибат, так что в этом виделась какая-то злонамеренность.

Мужчина пересек гостиную, босыми ногами прочувствовав всю глубину сора, оставшегося после их последнего разговора, и сел на кровать: разобранная постель, в складках простыни затерялся никотиновый пластырь, глупые шутки по утрам. Этого уже не будет. Лука посмотрел на телефон, вызывая того на гудки. Он хотел, чтобы его призвали в приемное, прервали поток химических мыслей, но телефон держал обиду, и Керри Уивер уже никогда не ворвется с побудкой в его хмурое утро - это тоже его вина. Брезгливо порывшись под кроватью, Ковач достал потрепанную книгу в черном переплете. Корешок от грубого обращения порвался и сгорбился, нескольких страниц не хватало.

Он раскрыл дневник, вспоминая, как Эбби вторглась на его территорию, и книга в руках задрожала:



День Пресвятой Богородицы.

2. И Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаак, и пойди в землю Морта и там принеси его в жертву, на одной из гор, о которой я скажу…(Быт. 22:2)

Если Авраам верил, что Бог в последнюю минуту позволит его сыну жить, значит, он не был до конца покорен, а если следовал за Всевышним неукоснительно, то его любовь к собственному сыну не достигала всей полноты этого чувства.

Я любил и был покорен, но как оказалось не до конца.

28 июня. Загреб. Тысячу лет назад и сегодня. Иду по Дивижен, и тепло распогодившегося дня ласкает кисти рук, белые кисти рук, бледные до кости, думаю о горе. Как много его в этом мире, сколько людей видели его лик и молчат, даже эта старуха, прячущаяся от ненасытного солнца под козырьком Окружной. Она одинока настолько, что каштановая краска уступила серебру волос, и лишь на кончиках пестреют благообразные пряди, отчего кажется, что сама смерть собирает жатву больничных хворей с последних низинных этажей морга…

Я видел много больниц с момента собственного зачатия, перемежевывая стыд болезни и плач первого смеха новорожденного со своим предназначением, никто и не ждал от мальчика, окрещенного при рождении в честь святого Луки ничего иного. Меня всегда настораживала любовь священников к черным рясам, в то время как доктора для своей работы облачаются в белые халаты. Что первично: душа или жизнь? И как очевидна на белом незащищенность от жизни, проступившая пятнами крови. Я думал - это доспехи благородных рыцарей, борющихся со смертью, думал, кидаясь на ветряные мельницы, зажав в правой руке скальпель, удерживая голову женщины, которую любил, а каштановые кудри купались в крови, разбавляя естественный цвет железом. Над нами синева неба, проливаясь через дырявую от бомбежек крушу, купалась в синих глазах Даниэлы, а рядом лежали теплые тела моих детей недвижимо, безмолвно… и пепел потолочных перекрытий огненным снегом падал на плечи…

Стоило мне только пройтись по коридорам приемного, я чувствовал себя мелким и не защищенным в потоке больных, отмеченным белой рясой, словно крестом на двери еврея в ночь хрустальных ножей.

- Трудно верить в Бога, который так обошелся с таким человеком, - сказала Ванесса Брага, обтирая пересохшие губы платком.

Я сидел на кровати престарелой женщины. Она умирала. Пружины прогибались и скрипели под грузом ее вины, а стрелки метили в 22:30. Сколько раз мне доводилось присутствовать при таинстве смерти, чтобы разучиться верить в его волшебство, но что-то заставило поверить - миссис Брага двигал не страх потерять нечто больше, чем просто жизнь, не стыд немощи, как бывает у всех, способных на сильные чувства, и даже не вина, как ей казалось. Женщина до конца хотела оставаться откровенной с собой, с миром, с тем, кто за пределами сущего.

- Благословите меня, святой отец.

И я стал читать молитву. Знала ли она, что эта смесь хорватского и латыни мой диалог с Богом, безответная исповедь, как все, что делает человек? Понимала ли, что своей попыткой взять на себя миссию первосвященника смеюсь над его запретами и пророчествами? Читал, опустив глаза, вздрагивая всякий раз, когда открывалась дверь. Только вопреки тяжелой поступи заведующей приемным отделения находил пугливый взгляд Кэрролл Хэтуэй, хотя… я никогда не знал, как правильно пишется ее имя.

Что изменилось? Я больше не верю в бога, но я по-прежнему покорен вектору судьбы.



Ковач закрыл книгу, он и так знал, что на ней высечено, так старательно выводил слова. Через месяц, если не два (ощущение времени носило для Луки всегда переменное свойство) он уже протягивал руку старшей медсестре приемного, помогая спуститься на судно, которое какой-то пройдоха до него назвал гордым именем «яхта». Лодка давно не выходила из доков на озере Мичиган, но оттого запах моря и странствий не переставали щипать нос. Объяснить, почему взрослый мужчина живет на плаву, кочуя с птицами за теплом было неплохим предлогом, но Кэролл только делала вид, что понимает:



Что меня пугало в ней больше? Грива непослушных волос или выражение лица, потерянное даже для себя. Я взял Керрол за плечи, ища под ее одеждой два парализованных крыла. Она смотрела в небо, а чайки клевали его синеву, криком вырывали душу. Мы грустили. Лодку же качало под набегами волн. И эта божественная глубина моря, блики заката, рисующие на воде сетчатку глаз Керри Уивер напротив после тяжелой смены, когда от ужаса совершенного над молодой женщиной меня вывернуло признанием. Она попросила остаться в Окружной, но я слышал в ее голосе страх и мольбу, Керри говорила обо мне, о той жертве, которую призвал Господь, кого я отпустил и что простил, чтобы жить дальше. Наконец Хэтуэй оторвалась от выбеленного временем бортика лодки и попросила моряка с «Юга» заснять нас вместе. Мы встали против солнца. Я обнял женщину за талию и постарался не мигать. Только ветер трепал мои волосы, сдувая с вороньих висков пепел сожженных перекрытий…Человек - это остров, остров затонувших кораблей, и разбиваясь о волны реальности, ожидания утягивают килем на дно, туда, где небо выглядит затопленной Атлантидой.



Кэрол сказала, что ее мутит, и он высадил ее на берегу, то ли идея разбавить атмосферу приемного под сырым парусом, чуть приспущенным в знак утраты, то ли беременность давала о себе знать. Лука никогда не заговаривал с ней об отце ребенка, раскатывая благородство по сжатым зубам в бессильном вое, но Ковач умел слушать и не только свою интуицию. Высадив ее на 6 авеню, он уже ни с кем не делил это море…



6. И пошел Авраам по земле сей до места Сихома, до дубравы Море… (Быт 12-6)

Рождество.

Канун Сочельника. Снег сыпет с самого утра, и бродячие псы оставляют на нем свои следы. В такие дни в каждом завывании ветра я слышу вой авиационных снарядов. Теплей не станет. Но птицы улетели на юг, а я остался в клиники Кука. Почему? Зачем?

Сегодня, сидя с закрытыми глазами и предвещая с торможением очередной поворот ЕЛ до Дивижен я чувствовал на себе взгляды пассажиров. Кого они видели: высокого, местами долговязого иностранца в ботинках 44 размера с черной как сажа улыбкой? Ухватившись за поручень, я спрыгнул на перрон и чуть не столкнулся с Керолл. На ее розоватом лице проступило недоумение.

- Что случилось?

- Кажется, начинается.

- Вóды? - Я выдохнул. - Отошли?

Она не знала, но я уже дважды так держал за руку женщину, чтобы понять - сегодня она станет матерью. Усадив ее снова в вагон поезда, я считал про себя, а рельсы обгоняли время.

- Надо нажать стоп-кран, - мужчина в клетчатом пиджаке потянулся к рычагу, как будто этим мог остановить роды

- Не надо, - я оттолкнул его в конец вагона, чтобы не застрять в воздухе между Хольстен и Дивижен, сжимая в кулаки свое непонимание.

Но самым трудным было спуститься с ней с перрона. На втором пролете лестницы она сломалась, почти повиснув у меня на плечах, и я представил, что будет, если мы не успеем. Грудь к груди. А люди потоком ломились на встречу, словно метель из холодных колючих снежинок закручивая в свой водоворот. Я взял ее на руки, чувствуя, как по кисти скользит капля мутной терпкой влаги. Иисус ходил по водам. Сегодня Рождество. Я хотел это сказать сестре Хэтуэй, когда она потеряла сознание. Женщина оказалась очень тяжелой, и руки сгибались под весом трех бьющихся в так сердец, заставивших мое биться в 4 раза чаще. Боже, как я боялся! Ты знаешь, я не успел по настоящему испугаться за свою семью, но сегодня руки дрожали под пальто и не от мороза. Только пробравшись сквозь сугробы к дверям приемного, где столпились врачи и медсестры, увидев среди них фигурку в белом халате с кривой линией плеч и вздернутым, несмотря на ветер подбородком, только столкнувшись с пеленой глаз Керри Уивер я понял, что успел.

- Керри…

Я упал на колени перед этой женщиной, отдавая свою ношу в ее твердые и нежные руки, а снег холодил колени…

Так прошло еще одно Рождество без Марко, Ясны и Даниэлы...



День святого Валентина.

- Они умирали, пока вы здесь веселились.

Хлоп-топ костыль упирается в пол и, превозмогая боль, женщина удаляется прочь, хлоп-топ, как доказательство, что самое худшее случается. Я смотрю ей в след, даже не могу думать о том, сможет ли Керри простить меня, когда-нибудь, только о Картере и Люси, об их искромсанных телах наверху. Чуни убирает посуду. Керолл делает вид, что не принимала участие в вечеринке, даже Ренди и та тиха как ночь. Я впервые за долгое время позволил себе расслабиться… Видимо, я создан для горя.

- Они умирали, пока вы здесь веселились.

Какой-то шизофреник напал на Картера и его практикантку посреди кружева из палат, и на их белоснежных халатах расцвели закарпатские маки. Они были перепачканы настолько, что, казалось, лишились невинности. И я чувствовал на себе каждый порез и разрыв. Наши тела так хрупки. Сестра Хэтуэй спешила убрать из регистратуры последние свидетельства, устроенной нами вечеринки. Она настолько ушла в процесс, что когда с холодильника упал кондитерский нож, Кэролл закричала, но мои уши уже залепил сухой, точно выстрел, крик Керри, открывшей третью травму, и я не Одиссей, чтобы найти силы противостоять этому противоестественному звуку.

- Они умирали, пока вы здесь веселились.

Я смотрю ей вслед на дикий танец следов и гадаю, сможет ли эта женщина, меня простить когда-нибудь, смогу ли я когда-нибудь простить себя? Когда я возвращался со двора, сцепившись с ребятами постарше с подбитым глазом или разбитой губой, отец отводил меня на кухню и учил, что можно только ненавидеть тех, кто заставляет нас плакать, или любить, добавляла мама, и в приоткрытую дверь сходил запах нетронутого ужина. Теперь я понимаю, о чем они говорили.

Керри выбегает на улицы под грубое матовое небо Чикаго, и я слышу, как ее выворачивает наизнанку.



Покров Пресвятой Богородицы.

Первые два часа были самыми тяжелыми, но ритм зала прибытия аэропорта уже пульсирует во мне, гоня по венам кровь. Я всегда был по другую сторону кресел, рассматривая ожидающих приема как своих пациентов. Теперь за меня это делают стюардессы. Мужчина напротив прячется под фотографией Мейны Гладстон на обложке «Таймс» и смеется над парочкой у автоматов. А рядом молодой беттер провинциального городка с большой сумкой и запахом лука изо рта пытается угадать мою национальность, и я поджимаю ноги, сжимаюсь в кресле, только бы не касаться его поклажи, вываленной ворохом на полу. Девушка через два сиденья от меня ищет попутчика и будь я чуть помоложе, поехал бы за такой даже на Аляску. Да, на Аляску в первую очередь.

Заставляю напомнить себе, зачем сижу здесь десятый час, сверяясь с табло вылетов, и жду Керри. В последнее время я чувствовал ее неоправданное доверие. С ней что-то происходило, что-то, чему я не мог подобрать слова, пока она сама не вылила на меня вместе с апрельским дождем душу.

- Доктор Легаспи и я… между нами все кончено…

А в глазах плещется море. Оно манит окунуться в него, но его невозможно выпить, даже глоток горький соленый, невозможный глоток застревает в горле и точит, точит... С покорностью ангела последнего дня я говорю.

- Мне жаль. Что-то случилось?

- Да, - отвечает она, кусая губы.

- Ты ее любишь, тогда надо идти вперед, а не отступать…

Я всегда чувствовал с ней родство. Эту фатальность, словно на небе мы были братом и сестрой или чем-то большим, что принудило нас выпасть на твердую землю белым снегом жизни. Падшие ангелы? Ангелы не имеют пола, но поскольку они падшие у них все должно быть не правильно, включая и любовь. Может, поэтому Керри открылась мне, и теперь я чувствую ответственность за эту маленькую грациозную женщину? После разрыва с Ким Легаспи и стычки с доктором Романо она взяла билет до Кении в дикий божественный мир. Ходили слухи, что уже не вернется. Не малых сил мне стоило связаться с опальным доктором и узнать, когда та возвращается.

12 рейсов Найроби-Чикаго в день. Я решил встречать их все, замирая у трапа, чтобы поймать свою незадачливую спутницу, как часто делал, поддерживая за локоть на лестнице, ведущей к клинике Кука.

08:35; 9:11; 10:37;11.:43; 12:08, 14:28, 15:47… пропуская через себя тепло встреч и близость разлук, мужчин, женщин, детей - всех, кто поймал свое вовремя, и гадая не появится ли за тем нескладным парнем с баулом она, со следующим рейсом из обычного зала, «vip» или для инвалидов, поднимаясь и приседая на оранжевой скамье как футбольный болельщик в ожидании гола; пропуская через себя случайные разговоры и вспоминая - все, что случилось за эти два года в больнице и крупицы произошедшего вне ее между нами; начинал дрожать уже, когда лайнер делал первый круг, заходя на посадку, и цеплялся в подлокотники кресла, когда шасси касались взлетно-посадочной полосы, точно мощные двигатели «Боинга» могли оторвать меня от земли. Только все это не поможет объяснить Керри, что я здесь делаю. Определенно она ждет не меня, и даже если ей потребуется донести чемоданы…

В кармане загудело. И уже в следующую секунду по залу предательски звучала мелодия танго, выдавая мою причастность к этому миру.

- Да?

- Лука, это Эбби. Ты где?

Невнятное «там», рвущееся от гудения идущего на посадку самолета. В отношениях кто-то любит сильнее, или просто влюбляется в свое отражение, находя его в глазах другого. Аксиома. Между этими женщинами было что-то общее, что-то, что нельзя приобрести и за годы. Они умели казаться загадочными и отрешенными одновременно, так что никогда не уверен, владеешь ли ты ситуацией или она тобой. Будь Ковачи игроками, я бы поставил на второе.

Телефонная трубка запотела. Я так и держал ее в руке, то выдвигая слайдер, то закрывая, чтобы посмотреть на часы, игнорируя те, что висели над билетными кассами, не в силах признать их правоту. Керри не было.



Лука прочистил горло стаканом водки. В выстуженной октябрем комнате водка казалась теплой. И закрыв дневник, на котором женской рукой было выведено «Евангелие святого Луки», упал на кровать. Посмотрел на телефон. Ковач хотел, чтобы его призвали в приемное, прервали поток химических мыслей, но телефон держал обиду, и Керри Уивер уже никогда не ворвется с побудкой в его хмурое утро - это тоже его вина. Слабость. Спирт сделал его невесомым, а комната плыла в сизом дыму сигареты, разгоревшейся в мусорном ведре. Он больше не мог видеть каждый день эту женщину, стряхивать снег с ее тонких плеч, сонливость - чашкой кофе, подзывать к телефону, когда звонила одна из ее подруг… и отпускать всякий раз, когда заканчивалась смена в ловкие руки Кортни Браун. Он запутался и не нашел ничего лучше, как уволить ее.

Эбби была права: как можно полюбить человека, который не любит даже себя? Лука был однолюб. Его сердце давно и навсегда принадлежало Керри Уивер. Чтобы понять это не требовались даже вырванные страницы дневника, стоило понаблюдать за доктором Ковачем, когда та поскользнулась на непреклонном декабрьском льду возле клиники Кука, как он ревновал Эбби за ночи, проведенные возле ее постели, за имя, выведенное твердой и нежной рукой под текстом завещания.

…12 рейсов, 12 сбившихся с курса птиц со снайперской точностью, сбросивших бомбы на его стеклянную крепость, точно Загреб был в его голове, а не на востоке Европы, точно синева неба, проливаясь сквозь образовавшиеся трещины, уносила на дно вместе с Атлантидой...



К О Н Е Ц



НАВЕРХ